Дверь в лето [с рисунками] - Роберт Хайнлайн

— Мистер Дэвис, вы утверждаете, что вы тоже сонник. Тогда вам должно быть известно, что многие преступники пользуются доверчивостью и дезориентированностью недавно пробудившихся сонников. У большинства сонников есть немалые средства; они обычно немного не в своей тарелке; одиночество и боязнь нового окружения делают их лёгкой добычей для мошенников и проходимцев.

— Но я только хочу узнать, куда она уехала. Я её кузен. Но я купил себе Холодный Сон раньше неё и даже не предполагал, что она тоже собирается это сделать.

— Вот и все так обычно говорят — утверждают, что родственники. — Он пристально на меня взглянул. — А я нигде не мог видеть вас раньше?

— Сильно сомневаюсь. Разве что на ленте, где-нибудь в городе — могли случайно ехать рядом. — Люди часто принимают меня за кого-то знакомого: у меня такая типичная внешность — очень стандартное лицо; оно лишено уникальности, словно горошина в банке с горохом. — А может, доктор, вы позвоните в Соутелл и справитесь обо мне у доктора Альбрехта?

Он посмотрел на меня, словно судья на подсудимого.

— Ступайте к директору, когда тот придет. Пусть он и звонит в Соутелл… или в полицию — как сочтет нужным.

Я ушёл. И тут я, наверное, сделал ошибку. Вместо того, чтобы пойти к директору и, вполне вероятно, получить от него всю необходимую информацию (думаю, доктор Альбрехт поручился бы за меня), я схватил гравитакси и двинул прямиком в Броули.

Чтобы отыскать её след в Броули, понадобилось три дня. Да, она тут жила. Да, у неё была бабушка. Но бабушка умерла двадцать лет тому назад, а Рики воспользовалась Сном. Броули не Лос-Анджелес: тут всего сто тысяч жителей — пустяки в сравнении с семью миллионами. Отыскать в архивах информацию двадцатилетней давности было достаточно просто. А вот свежие, недельной давности следы отыскать было гораздо труднее.

Отчасти это объяснялось тем, что я искал одинокую молодую женщину; с нею, как оказалось, был спутник. Узнав об этом, я вспомнил лекцию доктора Бернстайна о жуликах, обирающих сонников-новичков, и заспешил ещё сильнее.

Я поехал за ними в Калексико: ошибка. Пустышка. Вернулся обратно в Броули. Начал сначала, опять нашёл след и проследил их путь до самой Юмы.

В Юме я прекратил поиски: Рики вышла замуж. Запись в журнале, который мне показали в конторе местного управления, так поразила меня, что я бросил всё и немедленно махнул в Денвер, успев только бросить открытку Чаку с просьбой выгрести все пожитки из моего стола и отвезти ко мне домой.

В Денвере я остановился ровно на столько, чтобы посетить магазин зубоврачебных принадлежностей. Я не бывал в Денвере с тех пор, как он стал столицей: после Шестинедельной войны мы с Майлсом сразу уехали в Калифорнию. Город ошеломил меня: я даже не сумел отыскать Колфакс-авеню. Я знал, что все важные правительственные учреждения и службы теперь упрятаны глубоко в отрогах Скалистых гор. Но если так, то в городе осталось ещё навалом неважных: столпотворение было — почище, чем в Большом Лос-Анджелесе.

В магазине я купил десять килограммов золота, изотоп 197, в виде трёхмиллиметровой проволоки. Заплатил за него по 86 долларов 10 центов за килограмм — явно переплатил, учитывая, что техническое золото шло долларов по семьдесят; приобретение нанесло огромный моральный ущерб единственной тысячедолларовой банкноте в моем кармане. Но техническое золото идёт в продажу в таких сплавах, которых в природе не бывает, либо включает изотопы 196 и 198, либо — по индивидуальным заявкам лабораторий — имеет и то и другое. Мне для моих надобностей требовалось золото, неотличимое от выплавленного из натуральных золотых самородков. Кроме того, после облучения в Сандии я с большой опаской относился к радиации и не хотел иметь дела с радиоактивными изотопами.

Я обмотал золото вокруг себя и отправился в Боулдер. Десять килограммов золота — это, в сущности, вес собранной для пикника сумки. А по объёму оно занимает не больше, чем кварта молока. Правда, в виде проволоки оно более громоздко, чем в слитке: в общем, в качестве корсета рекомендовать не могу. Но так оно было всегда при мне. А носить при себе слитки было бы ещё труднее.

Доктор Твитчел по-прежнему жил там же, в Боулдере, хотя и не работал: он теперь был почётным профессором-консультантом и проводил большую часть того времени, что не спал, в баре факультетского клуба. Четыре дня я караулил его, чтобы поговорить в каком-нибудь другом баре: в факультетский бар чужаков вроде меня не пускали. Поймав же, обнаружил, что угостить его выпивкой совсем не сложно.

Он был фигурой трагической в классическом древнегреческом смысле: большой — великий! — человек, потерпевший крах. Его место было в одном ряду с Эйнштейном, Бором и Ньютоном. А вышло так, что лишь несколько специалистов по теории поля понимали истинное значение его работ. Когда я с ним познакомился, оказалось, что его блестящий ум затуманен разочарованием, возрастом и алкоголем. Как будто смотришь на развалины прекрасного храма: крыша рухнула, упали многие колонны, и все эти руины обвил плющ.

И всё равно он и теперь, на закате дней своих, был умнее, чем я в свои лучшие годы. Я и сам не дурак и могу оценить настоящего гения, если с ним сводит судьба.

Когда я впервые увидел его, он поднял голову, посмотрел прямо на меня и сказал:

— Это опять вы…

— Сэр?

— Вы были одним из моих студентов, не так ли?

— О нет, сэр, не имел такой чести. — Обычно, когда люди говорят, что мы встречались, я отмахиваюсь. На этот раз я решил этим воспользоваться, насколько удастся. — Вы, наверное, приняли меня за моего кузена, доктор. Выпуск шестьдесят шестого года. Он одно время у вас учился.

— Возможно. В чем он специализировался?

— Он ушёл из колледжа, не получив степени. Но он всегда восхищался вами. Он никогда не упускал случая упомянуть, что учился у вас.

Если сказать матери, что у неё красивый ребенок, вряд ли она обидится. Твитчел разрешил мне присесть за его столик, а потом — и заказать на двоих выпивку. Величайшей слабостью почтенного старца было его профессиональное тщеславие. Те четыре дня, что я пытался поймать его, я прилежно учил наизусть то, что удалось найти про него в университетской библиотеке, так что знал теперь, какие работы он написал и где выступал с докладами, какими почётными степенями награждён и какие книги выпустил. Одну из его книг я попробовал осилить, но уже на девятой странице сдался: базы не хватало. Хотя кой-каких словечек поднабрался.

Я намекнул ему, что занимаюсь науковедением: собираю материал для книги «Невоспетые гении».

— А о чём будет эта книга?

Я робко признался, что хотел бы начать книгу с рассказа о его жизни и трудах… если, конечно, он согласится немного изменить своей привычке избегать популярности. Я бы очень хотел получить от него некоторые сведения…

Он заявил, что это дребедень, что он даже слушать об этом не желает. Но я заметил, что это его долг перед будущими поколениями, и он согласился подумать. На другой день он уже решил, что я собираюсь написать его биографию, а не просто включить главу о нём в книгу. С этого момента он заговорил, и всё говорил… говорил… я еле успевал записывать. Записывал я всерьёз: я бы не рискнул делать вид, что записываю. Время от времени он просил меня прочитать ему, что он там наговорил, а я написал.

Но про путешествия во времени он не обмолвился ни словечком.

Наконец я рискнул:

— Доктор, а правда, что если бы не некий полковник, что был тут когда-то расквартирован, то Нобелевскую премию вам бы на блюдечке принесли?

Он виртуозно матерился минуты три подряд.

— А кто вам сказал?

— Видите ли, доктор, когда я проводил одно фактографическое исследование для министерства обороны… я не говорил вам об этом?

— Нет.

— Ну, так вот, когда я там работал, я узнал всю эту историю от одного молодого учёного из соседнего сектора. Он читал весь доклад и сказал: совершенно очевидно, что вы были бы самым известным учёным в современной физике, если бы вам разрешили опубликовать вашу работу.

— Хррммм… Пока всё так.

— Но я понял, что она была засекречена с подачи этого полковника… э-э, Плашботама.

— Трэшботэма. Трэшботэма, сэр. Жирный толстозадый идиот. Он бы не нашёл свою шляпу, если бы она была прибита у него к голове. Чего, кстати, он вполне был достоин.

— Да, очень прискорбно.

— Что? Что Трэшботэм был дурак? Так это природа виновата, а не я.

— Очень прискорбно, что мир лишился исторического открытия. Насколько я понимаю, вам не положено об этом рассказывать?

— Кто вам сказал? Я могу рассказывать всё, что мне угодно!

— Я так понял, сэр, из рассказа моего знакомого из министерства.

— Хррммм!..

Это было всё, что мне удалось в тот вечер от него услышать. Чтобы он решился показать мне лабораторию, понадобилась ещё неделя.